В связи с вопросом о церковно-библейском характере проповеди естественно возникает вопрос и о том, как, в каком тексте — русском или церковнославянском — приводить изречения Свящ. Писания? В настоящее время многие считают церковнославянский язык устарелым, непонятным, а потому склонны требовать не только тексты Свящ. Писания приводить в русском переводе, но даже и все богослужение перевести на русский язык. Думать так является несомненно большой ошибкой. Высота и святость богослужения и Божественного Слова вообще естественно требуют, чтобы и самый язык его отличался от нашего обычного житейского говора. Церковно-богослужебный язык для Божественного Слова то же самое, что священное облачение, ризы для священнослужителя, совершающего богослужение. Было бы странным и неблагоприличным, если бы кто-либо дерзнул совершать богослужение в обычном светском костюме. Точно так же странно и до вульгарности неблагоприлично звучали бы наши церковные песнопения, переведенные на обычный разговорный язык. Совершенно также необходимо церковно-словесное облачение для библейского текста, ибо оно служит к возвышению его над нашим обыденным словом и невольно внушает к себе большее благоговение. Говорят, что церковнославянский язык непонятен. Есть, правда, в нем кое-что малопонятное и неудобовразумительное для современных интеллигентов, но ведь это потому, что интеллигенция наша со времен петровских все дальше и дальше уходит от Церкви и дошла до того, что не только церковнославянский, но и свой родной русский язык презирала, а предпочитала говорить на языках иностранных, в особенности — на французском. Но ведь это ненормальное, болезненное явление. Неужели же нужно мириться с ним и приспособляться к нему, поступаясь своими идейными соображениями?
Все люди церковно настроенные и любящие Слово Божие и наше богослужение отлично понимают церковнославянские тексты и выражения и не хотели бы слышать в храме вульгарной обыденной речи. А кому кажется церковнославянский язык непонятным, то почему бы тому не употребить несколько труда и усилий, дабы познакомиться с ним поближе? Это гораздо проще и легче, чем изучить, например, немецкий, французский или английский языки. А между тем наши интеллигенты прекрасно владели иностранными языками, обучаясь им с детства, а церковнославянского языка знать не хотели и чуждались его, хотя это наш родной язык, от которого произошла и наша русская литературная речь, а главное, что каждому верующему должно быть особенно дорого, — это язык, на который было переведено с греческого Слово Божие и наше православное богослужение, это — наш священный язык. Почему же пренебрегать им и не стараться изучить его, если он кажется малопонятным? Впрочем, при беспристрастном отношении к нему найдем, что малопонятного в нем очень мало, а большинство слов и выражений более или менее вполне совпадают с русскими, но зато звучат гораздо благолепнее, как бы величественнее и торжественнее, что вполне и приличествует языку священному.
Встречаются в Священном Писании места неудобовразумительные, но они таковы на всяком языке, на каком бы ни приводились, и требуют разъяснения. Так и все тексты в проповеди, которые могут показаться непонятными, каждый проповедник может тут же разъяснить их путем перифраза. Так и советует поступать наш знаменитый иерарх-проповедник, Московский митрополит Филарет: «В церковных поучениях, — говорит он, — тексты Свящ. Писания должны быть приводимы по существующему славянскому переводу. Такое приведение может сопровождаться изложением текста на русском наречии, если то нужно по свойству текста или по степени образования слушателей».
Церковно-библейский дух проповеди требует, кроме того, чтобы и самый язык проповеди обладал своими специфическими особенностями, характерными именно для церковной проповеди и отличающими его от того языка, которым пишутся, например, светские сочинения, газетные и журнальные статьи. В проповеди идет речь о возвышенных предметах, заимствованных из Божественного учения, к которым слушатели должны быть настроены благоговейно. Уместно ли и прилично ли говорить об этих возвышенных предметах обыкновенным повседневным разговорным языком или тем хлестким развязным языком, каким пишутся газетные фельетоны? Уместны ли здесь какие-либо шутки, анекдоты, нечистоплотные сравнения? Допустима ли на церковном амвоне такая распущенность речи, такая легкость языка, какой нисколько не стесняется иной раз рассыпаться в своем произведении какой-либо светский писатель? Конечно, нет. Этого не допускает как высота предметов, о которых говорится в церкви, так и высота цели проповедника — спасение душ человеческих, и святость места — храма Божия, где проповедь говорится, и, наконец, высота самого проповеднического служения, в котором проповедник выступает как посланник Самого Господа Иисуса Христа, повелевшего Своим апостолам, а в лице их и всем их преемникам-пастырям учить народы блюсти все, что заповедал Он. Проповедник всегда должен чувствовать и сознавать, что он не обыкновенный мирской, светский учитель, а учитель церковный, возвещающий не свое учение, не свое умствование, а веру, данную свыше от Бога и хранимую в Церкви. Он выступает со словом назидания во Имя Божие, во Имя Отца и Сына и Святаго Духа, как принято у нас говорить перед началом каждой проповеди. Как же проповедовать во Имя Божие и в то же время допускать себе несдержанную вольность и распущенность языка? Нет, каждому мало-мальски чуткому человеку ясно, что язык проповеди должен быть особенный, стиль проповеди должен быть возвышенный. Это не значит, что в проповеди надо употреблять какие-либо напыщенные выражения, далекие от желанной простоты. Вовсе нет: истинная высота и не нуждается в искусственных прикрасах — она вполне совместима с простотой речи. Поучительным образцом для нас в этом отношении должны служить речи Господа, записанные в Евангелии. Они просты и вместе с тем возвышенны. Этому искусству надо учиться. Точно так же и речи апостолов отличаются простотой, соединенной с каким-то особенным благородством и возвышенностью стиля. Трудно выразить это словами: это можно только почувствовать. Возвышенный характер речи дает не какая-либо внешняя оболочка, не искусственные приемы красноречия, а то настроение, благоговейное и святое, в каком должен быть проповедник, излагающий народу возвышенные истины веры. Эта характерная особенность проповеднического языка у гомилетов обычно называется библеизмом. Этого библеизма в проповеди требуют не только наши и римо-католические гомилетики, но и протестантские, которые вообще гораздо свободнее относятся к требованиям церковности, чем мы и римо-католики. Согласно определению одного из выдающихся западных гомилетов (Жибера) «библеизм языка» означает то, что проповедник свой язык, образ своего выражения должен стараться приближать к священному языку Библии». С этой точки зрения представляется неуместным в проповеди употребление разных иностранных слов, специальных терминов, недоступных пониманию широкой массы верующих и заимствованных из области светского знания, и наоборот: необходимо употребление тех слов, заимствованных из Слова Божия, которые для проповеди являются как бы своего рода техническими словами, напр.: «благодать», «грехопадение», «таинство» и т. п. Вместе с тем едва ли кто-нибудь решится возражать, что в проповеди гораздо приличнее сказать «чело» — нежели «лоб», «очи» — нежели «глаза», «ланиты» — нежели «щеки», «уста» — нежели «рот» и т. д. Что было бы, например, говорит наш известный гомилет Амфитеатров, «если бы мы, подражая светскому языку, вместо «Господь Иисус» стали бы говорить «Господин Иисус», вместо «братие» — «братцы», вместо «крещение» — «купание», вместо «таинство» — «секрет», вместо «чудо» -"диковинка» и т. п. Не дико ли звучало бы, если бы проповедник, выйдя на амвон, начал бы свою проповедь светским обращением: «Милостивые государыни и милостивые государи!»?» Для каждого, кто не потерял вполне духа церковности, совершенно ясно, что неуместны в проповеди подобные светские замашки и что язык проповеди должен быть особенный, не похожий на обыкновенную разговорную светскую речь. В этом и состоит первое требование, предъявляемое к характеру проповеди: церковно-библейский дух ее.